Блокадные дневники

Блокадный дневник Название проекта Блокадные дневники Автор проекта Колесник Анастасия Руководитель проекта Мальцева ирина Предмет,класс 9 класс, история, литература Введение Седьмого сентября, исполнилось ровно 70 лет с начала одной из самых страшных страниц Великой Отечественной Войны. Казалось бы, за последние два десятилетия вся скрытая в советский период информация о блокаде Ленинграда, представлена. Однако каждый год рассекречиваются хранящиеся в архивах документы о ситуации в те страшные годы в городе на Неве. Обнаруживаются дневники, которые вели умиравшие от голода ленинградцы. Из них можно узнать, о чём говорили жители в первые дни войны и блокады, как оценивали обстановку и действия власти, чем занимались и как умирали. Бумаги, несколько десятилетий скрытые под грифом «совершенно секретно», открывают шокирующую правду. Объект исследования Блокада Ленинграда Предмет исследования Дневники блокадников Цель Познакомиться с дневниковыми записями, посвященными блокаде, найти новые документальные рассказы о трагедии Ленинграда. Задачи Собрать и систематизировать дневниковые воспоминания о блокаде города на Неве. Основная часть Сегодня, когда блокада постепенно переходит из живой памяти в историю, очень важны любые свидетельства о ней. В каждом из них - частичка того, что пришлось пережить горожанам в те трагические дни. Дневников и воспоминаний, посвященных ленинградской блокаде, существует немало. На первом месте, конечно, - «Блокадная книга» Даниила Гранина и Алеся Адамовича. А сколько блокадных мемуаров было напечатано в последние годы! И, тем не менее, появление каждого нового свидетельства добавляет новые штрихи к портрету блокадного времени, к облику жителей осажденного, но непокоренного города. В чем- то эти дневники похожи друг на друга, но, вместе с тем, каждый из них по-своему уникален. В них - блокада без подвигов и героизма, без идеологии. Блокада глазами самых простых людей, которые могли рассчитывать только на себя и своих родных. Людей, которые порой только чудом избежали смерти от голода, обстрелов и бомбежек. В каждом из дневников - свой рецепт выживания в чрезвычайных условиях. Но есть в них одно общее - это особое, запечатлевшееся в них настроение: беда, выпавшая Ленинграду и ленинградцам, - это то, что суждено пережить нам судьбой. А читая сегодняшние воспоминания жителей блокадного Ленинграда, можно добавить мысль, фигурирующую в них спустя почти семьдесят лет мосле войны: «Мы пережили то, что выпало нашему родному городу, не пытаясь уйти от ударов судьбы. Пережили вместе с ним. Только в этом не было никакого особого героизма - была жизнь, и нам приходилось принимать ее такой какая она есть». Особняком стоят детские блокадные дневники. В них - свой взгляд на блокаду. В них подчас нет чувства страха - есть любопытство. Дневники долго были под запретов властей, слишком много в них правды. Вот почему так немного сегодня блокадных дневников в музеях и архивах города: до сих пор потомки хранят их дома, хотя сегодня, конечно, нет никакой опасности предавать их огласке. Более того, публикация блокадных дневников сегодня необходима, ибо они являются ныне важнейшими историческими источниками и свидетельствами эпохи... Память о блокаде - это часть особого, ленинградского самосознания В нем сочетается все - и боль страданий, и гордость за то, что, несмотря ни на что, выжили. И выжив, спасли город, а после войны отстроили его. Город был страдальцем, мучеником. Но его жители не теряли чувства человеческого достоинства. И, во многом благодаря этому, выжили. «В осаждённом, израненном городе, лишенном нормальных условий существования, люди не растеряли естественных человеческих чувств, - вспоминал Лев Моисеевич Никольский, в годы блокады литературный сотрудник „Ленинградской правды". - И потому в затемненных театрах выступали артисты, музыка звучала в концертных залах, за книгами выстраивались длинные очереди...» «Ленинград - город, который отличался высокой культурой, интеллектом, интеллигенцией своей, духовной жизнью, - отмечал Даниил Гранин, рассказывая о создании «Блокадной книги». - Мы хотели показать, как люди, которые были воспитаны этой культурой, смогли оставаться людьми, выстоять... ...Люди во время блокады относились друг к другу гораздо более сердечно, гуманно и милосердно, чем тогда, в конце семидесятых годов. ...Ныне происходит процесс дегуманизации людей, очерствения, бессердечия; блокада в этом смысле - пример того, как в тех страшных условиях люди не позволяли себе эгоизма...» Позволим себе и еще одну цитату. «На каждом шагу - подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность». Эти слова Дмитрия Лихачева относились к тем условиям, в которых находились ленинградцы на Дороге жизни - точнее, «дороге смерти», как тогда ее называли в городе. Но эти же слова можно применить и к жизни в блокадном городе, в котором, действительно, соседствовали самая мрачная подлость и самое высокое благородство и самопожертвование. «...В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательными, беспримерными героями, другие -злодеями, мерзавцами, убийцами, людоедами, - считал Дмитрий Лихачев. -Середины не было. Все было настоящее, разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса... Человеческий мозг умирал последним... Люди писали дневники, философские сочинения, научные работы, искренно, «от души» мыслили и проявляли необыкновенную твердость, не уступая давлению ветра, не поддаваясь суете и тщеславию»... Многие пережившие блокаду отмечают и еще один факт: выжить в тех нечеловеческих условиях помогли... коммунальные квартиры. Во время войны в них была атмосфера взаимовыручки, взаимопонимания, поддержки друг друга. «Общая беда сплотила людей, - рассказывал автору этих строк житель блокадного Ленинграда Юрий Галахов. - Жили мы в ту пору в нашей коммунальной квартире так дружно, как никогда не жили. До войны постоянно ругались, даже до суда дело доходило. И после войны тоже. А тут - удивительный был дух людей на войне...» У памяти о блокаде, как и у памяти о войне, - нелегкая судьба. Наверное, первым прорывом к трагической правде о ленинградской правде стала все-таки «Блокадная книга». Недаром столь трудным был ее выход в советское время. Через какие только препоны цензуры не приходилось проходить Даниилу Гранину и Алесю Адамовичу, чтобы их детище увидело свет, хотя бы в том, отредактированном виде, на который приходилось порой соглашаться. «Почему нам было нужно больше людей? Да потому, что оказалось, у каждого есть свой рассказ, - рассказывал впоследствии Даниил Гранин о создании «Блокадной книги». - У каждого оказалась своя трагедия, своя драма, своя история, свои смерти. Люди и голодали по-разному, и умирали по-разному... Женские дневники Многое решал талант рассказчика. Лучше всего рассказывали женщины. Женская память устроена несколько иначе, чем мужская. Ведь мужская память - она глобальная какая-то: мужчин общие ситуации больше интересуют. А подробности быта, бытия, что творилось на малом участке - очередь, булочная, квартира, соседи, лестница, кладбище, - это память... женская. Она была более красочная и крепкая...... Дневник Елены Скрябиной Вот что записала Скрябина на второй день войны: «Бывшая домовладелица Анастасия Владимировна не скрывала своей ненависти к советской власти и видела в войне и победе немцев единственное спасение. Хотя я во многом разделяю ее взгляды, но в эту минуту ее улыбка меня безумно раздражала. Хочется верить, что несмотря ни на что, Россия не будет уничтожена, а в то же время сознаешь, что только эта война является реальной возможностью для освобождения от террористического режима». Первую блокадную зиму, самую страшную, Скрябина провела в блокадном Ленинграде. Вот строки из ее дневника: «Пятница, 5 сентября 1941 г. Вернулись в доисторическую эру: жизнь свелась к одному - к поискам пищи. Подсчитала свои продовольственные ресурсы. Выходит, что моих запасов еле-еле хватит на месяц. Может быть, позднее положение изменится. А на какую перемену надеюсь - сама не знаю. Теперь вплотную подходим к самому страшному голоду. Завтра собираемся с Любочкой Тарновской поехать за город менять папиросы и водку, полученные нами в ларьке на улице, напротив дома. Воскресенье, 7 сентября 1941 г. Утром сидела с Юриком (младший сын Елены Скрябиной, которому было пять лет. «СП») на бульваре. К нам подсел бывший мой однокурсник Милорадович. Без предисловий завёл разговор о том, как он счастлив, что немцы уже стоят под городом, что их - несметная сила, что город будет сдан не сегодня - завтра. Хвалил меня, что я не уехала. «А это на всякий случай, - показывает мне маленький револьвер, - если ожидания меня обманут». Я не знала, как реагировать на его слова. Мы привыкли не доверять людям. А таких, вроде него, теперь много. С нетерпением ждут немцев, как спасителей. Пятница, 12 сентября 1941 г. Пишу через полчаса после нового налёта. Не знаю, сколько времени всё продолжалось, но через несколько минут после отбоя узнали, что пострадал огромный госпиталь в нескольких кварталах от нас. Его только вчера открыли, а сегодня перевезли туда раненых. Говорят, что бомбардировщики пикировали именно на это здание. Оно моментально запылало. Большинство раненых погибли, их не успели спасти. А нам всё время говорили, что Ленинград недоступен, что налётов не будет. Вот и недоступен! Противовоздушная оборона оказалась мыльным пузырём. Гарантия безопасности - пустая фраза. Понедельник, 15 сентября 1941 г. Дневная норма хлеба снижена до 250 граммов. Так как кроме хлеба почти ничего нет, то это снижение весьма ощутительно. Я ещё пытаюсь добывать картошку и овощи по окрестным сёлам взамен на вещи. До чего мучительны эти обмены! Вчера ходила целый день. У меня были папиросы, сапоги мужа и дамские чулки. Чувствуешь себя жалкой попрошайкой. Всюду надо уговаривать, буквально умолять. Крестьяне уже завалены прекрасными вещами. Они и разговаривать не хотят. За короткий срок вернулся страшный 1918 год. Тогда горожане, как нищие, выпрашивали в деревнях картофель и муку в обмен на ковры, меха, кольца, серьги и прочие ценные вещи. Измученная до последней степени, я, наконец, обменяла весь свой товар на пуд картошки и два литра молока. Не знаю, как долго я смогу заниматься подобной добычей. Среда, 8 октября 1941 г. Буквально на глазах люди звереют. Кто бы подумал, что Ирина Левицкая, ещё недавно такая спокойная, красивая женщина, способна бить своего мужа, которого всегда обожала? И за что? За то, что он всё время хочет есть, никогда не может насытиться... ...почти все люди стали другими в результате голода, блокады, безвыходного положения. Среда, 12 ноября 1941 г. ... на рынок не хожу: менять абсолютно нечего. То, что я могу предложить, не интересует покупателей. А рынки завалены прекрасными вещами: материи высокого качества, отрезы на костюмы и пальто, дорогие платья, меха. Только за подобные вещи можно получить хлеб и постное масло. Уже не по слухам, а по достоверным источникам, то есть по сведениям из районов милиции, известно, что на рынке появилось много колбасы, холодца и тому подобного, изготовленного из человеческого мяса. Рассудок допускает даже эту страшную возможность: люди дошли до предела и способны на всё. Муж меня предупредил, чтобы я не пускала Юрочку на прогулки далеко от дома даже и с няней. Первыми начали исчезать дети». Дневник ленинградского врача Рукописный дневник , который ленинградский врач вела в блокадном городе, за 66 лет после окончания войны не был опубликован. Более того, о нем могли бы так и не узнать — он оказался среди мусора и его чудом спасли Врачу, конечно, привычнее писать историю болезни, а не историю блокады. Но врач одного из ленинградских госпиталей по имени Клавдия Наумовна после изматывающей работы находила еще силы фиксировать будни блокадного города. Она заполнила записями три тетради. Эти дневники по чистой случайности нашла недавно жительница Петербурга Алла Харченко. — В Петербурге во время ремонтов многие стали выбрасывать за ненадобностью старые вещи — журналы, газеты, книги, фотоальбомы, тетради...— рассказала Алла Борисовна "Огоньку".— Ремонт затевают внуки и правнуки владельцев этих старых вещей, а делают ремонт посторонние люди, нанятые рабочие. Таким образом вместе со старыми книгами оказались выброшенными и эти дневники. Дневники врача Клавдии Наумовны, которой во время войны приходилось быть и терапевтом, и хирургом, написаны в форме писем 16-летнему сыну (она ласково называет его Лесик и Тюшенька). Сын находился в эвакуации, а сама Клавдия Наумовна эвакуироваться не успела. Она жила в блокадном Ленинграде , ничего не зная ни о судьбе своего бывшего мужа, отца мальчика, ни о судьбе своих родителей, оказавшихся на оккупированных территориях. Она переживала за то, что отпустила ребенка одного, и понимала, что здесь ему было бы еще хуже. Через весь дневник, наполненный любовью к сыну, рефреном проходят строчки: "Только бы выжить и тебя, родной, повидать!" Первые записи появляются в декабре 1941-го, последние — в декабре 1942-го, когда мать добивается разрешения поехать к сыну. 18.12.41 ...Теперь все ходят пешком, потому что трамваи не ходят. Ходят по улицам Ленинграда унылые, голодные, какие-то обтрепанные люди, и если говорят, то только об одном — о еде. Ленинград, Лесенька, голодает. Ведь почти 4 месяца мы в блокаде. Нет подвоза продуктов, нет топлива. Электростанция, несмотря на все ухищрения сволочей-гитлеровцев, уцелела, но запасы так незначительны, что электрическим светом почти пользоваться нельзя... Дома почти не отапливались в этом году. Нашу надстройку до вчерашнего дня топили, а сегодня уже не топят. Нечем. Итак, ленинградцы имеют основную триаду: холод, голод и темноту. А Вяча (отчим мальчика.— "О") добавляет: "И обстрелы". И можно еще добавить: и грязь, и вшей, и болезни, и смерть. Люди мрут как мухи. От истощения. Мы с Вячей как военные карточек не получаем, но в городе служащие и иждивенцы получают по 125 г хлеба в день, а рабочие по 250 г. Но какой это хлеб? В нем 30 процентов целлюлозы, 10 процентов дуранды (жмыха) и еще чего-то и немного муки. Он не имеет вкуса хлеба, и после него очень болит желудок. Кроме того, по карточкам до сих пор дают немножко сахару, масла и круп и какую-то микроскопическую дозу мяса. Всех продуктов при обычном питании хватило бы дней на 5-8, а потому люди теперь так истощены. Ты не думай, сыночек, что ленинградцы ропщут. Нет, они знают, что доставка даже этих продуктов стоит неимоверных усилий, но ведь от этого не легче. Умирать ведь никому не хочется. Мы, детка, питаемся в госпитале, и наш рацион примерно такой. Утром немножечко черных макарон, кусочек сахара и 50 г хлеба. В обед — суп (часто очень плохой) и на второе — либо снова немножко черных макарон, либо каша, иногда кусочек копченой колбасы, мяса и 100 г хлеба. А в ужин снова макароны или каша и 100 г хлеба. Есть чай, но сахару не дают. Скромный рацион, как видишь, но роскошный по сравнению с тем, как едят в городе... 23.12.41 Сыночек, поздравляю тебя с днем твоего рождения. В очень необычной обстановке встречаем мы с тобой сегодня этот день. Надеюсь, что будущее твое рождение мы будем праздновать все вместе, и обязательно с папой...А я, сыночек, работаю сейчас по новой специальности — терапевтом. Стало поступать много очень истощенных больных, и вот пришлось переключиться. Если бы ты только знал, какие ужасные картины приходится наблюдать! Это не люди, это скелеты, обтянутые сухой, ужасного цвета кожей. Сознание у них неясное, какая-то тупость и придурковатость. И полное отсутствие сил. Сегодня я такого приняла, он пришел на собственных ногах, а через два часа умер. И в городе очень много людей умирает от голода. Сегодня моя приятельница-врач хоронила своего отца, также умершего от истощения. Она рассказывает, что на кладбище и вокруг него делаются страшные вещи — все ведут и везут мертвецов. В чем попало, большинство без гробов, просто привязанные к саночкам. Тут же возле кладбища их сваливают прямо в снег, так как некому копать могилы, а у самих сил нет. Для военных роют на кладбищах братские могилы, а гражданское население устраивается как может, или, вернее, никак не устраивается. Этих картин из времен блокады Ленинграда не забыть никогда. Прости, что в день твоего рождения, мой золотой мальчик, я пишу такие грустные вещи, но я знаю, что когда эта тетрадь попадет к тебе, все это время уже будет позади и, может быть, тебе будет интересно знать, как мы жили... 30.12.41 Ну вот видишь, лапочка, как долго я тебе не писала. Все некогда было. По вечерам у нас в комнате так холодно, что писать просто невозможно. Особых новостей за эту неделю нет. Все ждем, когда будет прорвана блокада Ленинграда, и тогда нам, наверное, станет легче жить. А пока холодно и очень часто темно. Если бы ты, лапочка, видел, как я одета, ты бы не узнал своей достаточно изящной и нарядной мамочки: на мне 3 кофточки, две пары трико, суконное платье, халат, а сверху — ватник и большущие валенки. Интересно, Вяча никогда на ночь не раздевается. Но все же мы живем лучше, чем многие в Ленинграде. А купаюсь я почти аккуратно 1-2 раза в неделю. Белье до сих пор нам стирали, и я его часто меняла. Да, одна приятная новость: в городе гражданскому населению прибавили хлеба. Служащие и иждивенцы получают теперь 200 г в день, а рабочие — 350. Мы же до сих пор получаем 300. Но мы, родной, до сих пор не голодали...Я за эту неделю днем два раза выходила гулять по 45 минут. Хорошо погулять, когда не стреляют! Но картины, которые видишь по дороге, не очень радуют глаз: медленно бродят очень закутанные люди, трамваи почти не ходят. Говорю "почти", потому что нет-нет да вдруг неожиданно и в неожиданном месте пойдет неожиданный номер трамвая. Почти постоянно видишь, как на саночках везут покойников в гробах и без гробов, одетых очень прилично и кое-как. То тут, то там разбирают деревянные лари, заборы и уносят доски для топлива. Цифры ежедневной смертности по Ленинграду ужасающие — от 3 до 7 тысяч, говорил наш политрук...Ну вот, а завтра будем встречать Новый год. Неважно, как встречать, а важно, каким он будет. Будем надеяться, что лучше 1941-го... 6.01.42 Здравствуй, родной! Ну давай поговорим! Так хотелось бы это сделать в прямом смысле слова. Очень уж я по тебе, мой мальчик, соскучилась. И по последним письмам чувствуется, что и ты, родной, заскучал. Мне приятно читать твои подробные и умненькие письма, но еще больше хочется видеть тебя и говорить с тобой. Когда? Не скоро, очень не скоро. Все принимает затяжной характер. А я уже начинаю уставать. Плохо сплю, а когда встаю, снова хочу спать. Нет прежней живости и нет сил. Работать стало труднее — из-за количества и качества больных, с одной стороны, а с другой, чувствую, что начинаю выдыхаться. Больных у меня около ста человек, все истощенные, голодные, злые. Всего мало: и еды, и белья, и даже воды. И только вшей много. Теперь очень часто и подолгу нет воды, нет света. А больные не перестают требовать "добавочки", чаю, соли, воды, одеял, тепла и так далее. И так все это надоело, что сказать не могу. Кажется, поставь им достаточно еды и питья — и никакого доктора им не нужно, поправятся в два счета... Кстати, и наше питание стало намного хуже. Сегодняшнее меню: в завтрак — немножко жидкой гречневой каши без жира, чаю не было (нет воды), в обед — суп из каких-то зеленых листьев без жиринки. Какого вкуса, не знаю, не пробовала. На второе — гороховая каша. Ужин: жидкая перловая каша. На день — 300 г хлеба, очень плохого. Очень скучное меню, не правда ли?.....Вчера и сегодня очень близко слышалась артиллерийская стрельба. Говорят, много снарядов попало на Петроградскую сторону... 20.01.42 ...Никто ни о чем другом не думает и не говорит, как только о еде и смерти. Кстати, с последней сдружились, она не производит обычного впечатления. Сестра в госпитале приходит и говорит: "Как бы мне отпроситься, у меня умерли бабушка, дедушка и сестрица". Потом приехала с кладбища и рассказывает, какие теперь похороны: "Все кладбище уставлено штабелями голых покойников, мы и своих положили". А тетя Дуня эпически спокойно рассказывает: "А вот вчера двое покойников были привязаны к саночкам, а сегодня вот валяются, а саночки из-под них взяли"... 22.02.42 ...В Ленинграде почти все по-прежнему. Через пять дней — 6 месяцев блокады. Что будет дальше, сказать трудно. Но начали усиленно говорить о необходимости наведения чистоты в квартирах и дворах. Что творится на улицах Ленинграда — это уму непостижимо. Наш домик обложен испражнениями со всех сторон. И так всюду. В каждой квартире выделена одна комната, в которой вместе с буржуйкой ютятся все обитатели квартиры. Копоть, грязь ужасающая! Тетя Роза живет в одной комнате с семьей брата — 3 человека. Очень стеснена. В комнате темно, грязно, и она никак не напоминает светлый, чистый кабинет. Между прочим, в той семье есть мальчик 13 с половиной лет. Он почти просвечивается, бледность его лица переходит в желтизну. Мы с ним разговорились. "Мы получаем 1100 граммов хлеба,— говорит он,— но это очень мало. Мне всегда хочется кушать, даже после еды". За завтраком он расплакался. Оказалось, плакал он потому, что отец его съел на один кусочек хлеба больше, чем он... А вот еще картинка из цикла "отцы и дети". Розина приятельница, врач, придя домой, застала такую картину: ее 15-летний сын бил по голове своего отца за то, что тот съел лишний блинчик. А другой врач из муфты своей жены украл ее дневной рацион хлеба. Патологоанатом профессор Д. говорит, что печень человека, умершего от истощения, очень невкусна, но, будучи смешанной с мозгами, она очень вкусна. Откуда он знает??? Он же утверждает, что случаи продажи человеческого мяса участились. Один его друг пригласил его якобы на ужин, угостил на славу на второй день после смерти своей жены... Тюшенька, я многократно собиралась тебе написать о Хасане, но все как-то не выходило. Нет больше чудесного Хасана, съели его. Его все время очень берегли, ни за что на улицу не выпускали, но вот однажды вечером он все-таки выскочил и уже больше не вернулся... О том, что едят котов, и даже своих котов, говорят совершенно открыто. А вот лаборантка больницы Куйбышева съела 12 крыс (подопытных). Увидев ужас на лице слушающего, она говорит: "Я им сделала много реакций и совершенно убеждена, что они были здоровы". Должно быть, и моих морских свинок съели... Март 42-го. В последние дни несколько раз выходила гулять. Вчера был чудесный солнечный день, но ужасно выглядели лица ленинградцев: бледные, зеленоватые какие-то, изможденные и все старые. Даже молодые — и те кажутся старыми. Но все же улица уже не та. Почти не видно трупов, люди не такие уже инертные. И самое радостное, что видела в эти дни,— ребят, катающихся на коньках, и даже одного на лыжах. За всю зиму это было впервые. Я даже остановилась и посмотрела им вслед. Ах, как приятно видеть возвращающуюся жизнь! А один мальчик лет семи шел бодро, и в руках у него был большой кусок белого пирога. Все встречные смотрели на него и улыбались. Начинают встречаться улыбающиеся лица. Все живут надеждами, что прорыв блокады — это дело дней... 01.05.42 ...Мне хочется, детка, перечислить тебе продукты, которые население получило к 1 Мая: сахар — 200 г, селедка — 200 г, чай — 25 г, крупы — 200 г, водки — 250, пива — 0,5 л, сухих фруктов — 150 г. Дети, кроме того, получили по 50 г какао с молоком, конечно, не получив пива и водки. Рабочие — всего побольше, граммов на 200. Хлеба дали 300 г, рабочим — 500. Наше сегодняшнее меню. Завтрак: 50 г масла, 50 г сыра, 130 г макарон и 1 стакан кофе. Обед — овощной суп, 2 котлетки мясные и отварной рис. На третье — каша, 100 г. Ужин: немножко отварной сушеной картошки и по два блинчика с рисом. Если бы нас все время так кормили, мы снова стали бы толстыми. В обычные дни — голодновато. Вяча очень здорово похудел — потерял килограммов 20. Я вешу 61 кило, потеряла, следовательно, 8 кило. Это на общем фоне совсем немного. 15.05.42 Тюшенька, если бы ты вдруг сейчас очутился в Ленинграде, он показался бы тебе ужасающим: почти весь город, все дома, все окна — без стекол, иные забиты фанерой, досками, иные так и стоят с разнообразными узорами разбитых стекол, во многих окнах нет рам. Много разрушенных бомбами домов, во многих домах зияют дыры от снарядов разной величины, есть много обгоревших домов (пожары от буржуек), есть много домов, разобранных на дрова. Мало похож Ленинград сегодняшнего дня на Ленинград, который ты знал, но мне сегодня (я ездила к нам в клинику) он показался очень красивым. Представить себе только, что эти голодные, опухшие женщины Ленинграда сумели его почистить, ведь он был весь — сплошь уборная. Теперь улицы чистенькие, пробивается травка в садах и на траншеях, по главным магистралям ходят трамваи, и сердце радуется, глядя на все это. В этом действительно есть что-то героическое... ...Вчера обсуждали с Вячей сроки возможного окончания войны. Он говорит — середина ноября 1942 года, а я думаю — весна 43-го. Дожить бы только! 15.06.42 Лапочка, родненький, наконец получила от тебя открыточку. Очень рада, что ты здоров и настроение у тебя бодрое. Теперь от всех приходят письма, только от тебя нет, родной. Это всегда так: чем более страстно ждешь, тем реже приходят письма. Но я верю, что и письма придут, и тебя самого, родной, я еще увижу! Вот папу мы уже, наверное, не дождемся. Как это больно произносить! Если бы только знал, родной...Мы живем по-прежнему. Днем частые обстрелы... У меня какая-то новая, странная реакция на эти обстрелы и бомбежки. Я стала почти совершенно спокойна, как-то внутренне сурово-спокойна... ...А жизнь течет, я бы сказала, бьет ключом по сравнению с зимой. Люди чистые, стали одеваться в хорошие платья. Ходят трамваи, магазины потихоньку открываются. У парфюмерных магазинов стоят очереди — это в Ленинград привезли духи. Правда, флакончик стоит 120 рублей, но люди покупают, и мне купили. Я очень обрадовалась. Я так люблю духи! Я надушусь, и мне кажется, что я сыта, что я только вернулась из театра, с концерта или из кафе. В особенности это относится к духам "Красная Москва". Передо мной действительно проносится Москва... Но люди стали злы. Так ругаются в трамваях, так ненавидят друг друга. 22.06.42 Сегодня год, как началась война. Тяжелый и страшный год! Ждали, что сегодня начнутся большие бои под Ленинградом, но пока (сейчас 18 часов) наша жизнь течет обычно. В 13 часов был здоровенный обстрел в течение часа. Все кончилось для нас, к счастью, благополучно... 23.11.42 ...Почти год назад я писала, что, если через две недели блокада кончится, будет не так много жертв, но если это протянется два месяца, то это будет страшно. И вот прошел почти год. Но это действительно было страшно. Как можно было продолжать работать и жить при этом потоке смерти и ужаса? А вот работали же. Большую часть зимы в госпитале было темно, холодно и грязно. Воды не было. Изредка не было чаю. Обед запаздывал. А больные все прибывали и прибывали. Страшные, истощенные, отечные, голодные. Я помню, как долго-долго не было света. Больных в отделении было 370 человек вместо 250. Лежали в коридорах, на носилках, на полу. Во всем отделении было три коптилки. Пищу раздавали в темноте, ели в темноте. Больные друг у друга крали пищу, пользуясь темнотой. Сестры были инертны, вялы, безразличны ко всему. В особенности помню одну. На ней было надето неимоверное количество одежды, валенки, варежки, и она с тупым безразличным лицом сидела за столом и жевала резинку. Добиться от нее интереса к окружающему было невозможно. Больные стонали, больные звали, они лежали в своих собственных испражнениях, а она тупо жевала резинку. А Вера и Нина были активны, они подмывали больных, стирали им в холодной воде грязные кальсоны. Мы с Верой делали обход: я смотрела больных, а она писала. Попишет, бывало, с полчаса и скажет: "Клавдия Наумовна, я больше не могу, пальцы ручку не держат". Тогда я садилась писать. Перчатки и варежки не спасали, и через короткое время я снова передавала ручку ей. И так мы работали, и так мы пытались помочь больным. Я помню, какое было счастье, когда больным стали выдавать дополнительный паек N 1 и N 2. Это был кусочек шоколада, омлет, кофе и еще что-то. Как постепенно эти живые мертвецы стали оживать. Но очень большие мужчины все-таки умирали. А некоторые умирали по собственной глупости — все продавали. Умер у меня один повар. У него на все была установлена такса: каша — 30 рублей, кусочек шоколада — 25 рублей и так далее. А когда он умер, у него под подушкой нашли 1600 рублей, и не знали даже, куда их отослать... 15.12.42 Страшный обстрел Невского произошел пару дней тому назад. Два с половиной часа без передышки сыпались снаряды на Невский, Литейный, улицу Жуковского и вообще в том районе. Крики и стоны стояли по всему Невскому. Было много убитых и раненых. "Скорая помощь" во время обстрела не выезжает. Наш врач попал в эту кутерьму, перевязывал раненых в каком-то домоуправлении. Было жутко. Вот и сейчас чудно играет радио, а где-то очень близко рвутся снаряды. Стоит большого труда заставить себя сидеть за столом. Вообще все последние дни гады обстреливают Ленинград. Хоть бы скорее их прогнали... 31.12.42 Снова канун Нового года. По-прежнему Ленинград в блокаде. Все по-прежнему, но все по-другому. В прошлом году было холодно, темно и очень голодно. А сегодня светло, тепло и сытно. И кроме того, в прошлом году не было никаких надежд на свидание с сыном, а теперь есть, и довольно реальные. Так что все к лучшему в этом лучшем из миров, а вернее, в этом чудном и чистом теперь Ленинграде... Итак, за новый, хороший победный год!.. Все. Скоро Лесик из моих рук получит мой дневник. Из дневника Екатерины Глинской ...Врач Екатерина Прокофьевна Глинская вела свой дневник с 12 декабря 1941 года по конец блокады. Когда началась война, она работала хирургом в Обуховской больнице, затем заведовала хирургическим отделением инфекционной больницы Фрунзенского района, что на Лазаретном переулке у Витебского вокзала. Уникальным иллюстрациями к дневнику служат рисунки неизвестной художницы, сделанные в больнице. На некоторых из них запечатлена и сама Екатерины Глинская. Муж, железнодорожник, был далеко на севере, а она здесь, в осажденном Ленинграде. Дочери Оксане - чуть больше года: она родилась в октябре 1940 года. Когда родной дом на улице Чайковского, 33, разбомбили, пришлось перебраться на улицу Союза Печатников, но и там их постигла та же участь. С весны 1942-го и до самого конца войны семья Глинских жила при больнице... Удивительно, что посреди всего этого ужаса, голода, бомбежек и обстрелов, она находила в себе силы говорить о... красоте блокадного города. «...Никогда мне не казался город таким красивым, как в эти смертельные дни, - записала она тогда, 12 декабря. - От мороза стоят такие красивые деревья, так красива Нева и ее набережные с замерзшими кораблями и застывшими домами». Интересно и то, что на страницах дневника запечатлелись настроения ленинградцев. Тогда, в самые страшные месяцы блокады, людям оставались только надежда на спасение и вера в чудо, а потому и канонада на фронте воспринималась как предвестник близкого освобождения. Увы, до освобождения было еще очень и очень далеко. «Самым больным был вопрос отъезда, - читаем в дневнике за 23 марта 1942 года. -Слухи и настроения колебались, как море. Приходили, говорили: «Немедленно убегайте из этого обреченного города. Не останется здесь камня на камне». Следом другие говорили: «Врут, подлецы, самое страшное позади. Ехать не надо. Везде голод, нигде не ждут с жареными пирогами, дорога из Ленинграда усеяна трупами». Эти противоречия буквально раздирали сердце на части». Лето 1942-го подарило надежду. Истерзанный, измученный город понемногу возвращал свой человеческий облик. «Удивительные люди эти ленинградцы, -записала Екатерина Глинская 21 июня 1942 года. - Многие имеют возможность уехать - так не хотят, плохо живут, голодают, а не хотят бросать город». Сегодня может показаться невероятным, что тогда, летом 1942 года, когда враг стоял у самых стен города на Неве, когда разгоралось битва на Волге, в Ленинграде носились самые невероятные слухи. «Масса разноречивых разговоров о конце войны и втором фронте, - записала Екатерина Глинская 21 июня 1942 года. -Упорно говорят, что война кончится в августе - сентябре. Но при нас или после нас, как говорят ленинградцы, неизвестно...». Конца войны ленинградцы ждали как чуда... Поверили ли бы они тогда, если бы узнали, что война будет продолжаться еще почти три года? «Наступает 1943 год, миллионы людей ждут от него исполнения заветного желания -конца войны, - записала Екатерина Глинская в последний день 1942 года. - Что на самом деле он принесет?..». Но до конца войны еще надо было дожить. «Два года Ленинград живет под гнетом смерти каждую минуту», - записала Екатерина Глинская 19 апреля 1943 года, пытаясь объяснить причину резкого увеличения в городе «психозов депрессивного толка». Опасность подстерегала каждую минуту. И это - та опасность от которой практически невозможно уберечься, та беда, которую невозможно предугадать и обмануть. Перед лицом этой угрозы человек становился абсолютно беззащитным. «Большое количество жертв среди гражданского населения, - отмечала она 17 июля того же года. - Настроение такое, что идешь по улице и ждешь выстрела в спину». И не случайно сигнал отбоя - «лучшая симфония войны», а главная мечта - выспаться без тревог и пройти по улице без страха, не боясь попасть под обстрел. «Как хочется жить!» - постоянно, несмотря ни на что, звучит на страницах дневника. Жить, выжить, пережить эту страшное время. Хотя бы ради дочери, ведь именно она среди всего этого ужаса была главным смыслом жизни. Какими только словами не называет ее Екатерина Прокофьевна на страницах дневника - «малютка», «обезьянка», «девочка», «шантрапа». «Малютке сегодня 2 года 3 месяца, - записала Екатерина Глинская 26 января 1943 года. Забавно говорит стихи и растет это зернышко, само не знает, на какой жуткой почве, политой кровью страданий». Осколок снаряда, застрявший в оконной раме, до сих пор хранится в семье Оксаны Викторовны Глинской как семейная реликвия. И будет храниться вечно, как память о блокаде. Страшное орудие смерти - маленький кусок железа с рваными, острыми краями... «О том жутком эпизоде мама потом не раз рассказывала мне, - говорит Оксана Глинская. - Каким-то неведомым чувством ощутив беду, она закрыла меня спиной от града стекол, посыпавшихся из разбитого окна. Но об этом в дневнике ничего нет - мама не писала о своих подвигах, все это было само собой разумеющееся. Спасение от почти неминуемой смерти - это было просто как чудо, или знак свыше. И он наполнял еще большей жаждой жизни». «Чудесные белые ночи, - записала Екатерина Глинская 9 июня 1943 года. -Всю ночь можно читать. Часов с 11 поднимают аэростаты воздушного заграждения, и они на фоне серо-голубого неба плавают в эфире, как дельфины. Чудесные дни и ночи, только бы жить. Хочется побродить по Неве, хочется жить». «В мамином блокадном дневнике, действительно, нет ни вздохов, ни стонов, ни обличения, - говорит Оксана Глинская. - Мама никогда не жаловалась, что в жизни ей выпало такое испытание. Она была очень жизнелюбивым, талантливым человеком. Писала стихи, играла на скрипке, хорошо рисовала, была хирургом от Бога»... Не перелистывайте страниц, не прочитав Дневники, которые вели мужчины тоже полны горечи, бытовых подробностей и чувств. Из дневника журналиста Ксаверия Сельцер Почти семьдесят лет пролежал в семейном архиве и дневник ленинградского журналиста Ксаверия Наумовича Сельцера. Составителю этой книги его любезно предоставила его родственница Мария Яковлевна Мурина, дочь ленинградца-фронтовика, прошедшего всю войну от простого ополченца Выборгского района Ленинграда до начальника штаба дивизии. Про автора этого литературного произведения, озаглавленного им «Заметки в осаде"», к сожалению, известно немного: в 1930-х годах он был журналистом, газетным работником, сотрудничал в одной из ленинградских газет. Когда началась война, ему было уже за 60 лет. На своем веку Ксаверий Сельцер повидал немало - революции, гражданскую войну, сталинский мрак предвоенного десятилетия. Но это было его время, страшное и одновременно счастливое, - то, в котором он жил, и другого было не дано... Несмотря на все трагические катаклизмы, он сохранил независимость и критичность суждений. В дневнике немало острых тем и неудобных вопросов. По всей видимости, автор был далек от раболепия перед тогдашними властями: о ее действиях он порой отзывается с раздражением и возмущением. Трудно сказать, что было бы, если бы дневник попал в руки «бдительных органов». Как известно, они не дремали даже в самые страшные месяцы блокады. Вполне возможно, Сельцера ждало бы обвинение в «пораженчестве» и «контрреволюционной агитации». Но судьба хранила. На счастье, среди тех, кто мог знать об этом дневнике, непорядочных людей не нашлось... Ксаверий Сельцер был из поколения старых петербургских интеллигентов. Судя по дневнику, он обладал несомненным художественным чутьем и литературным талантом. Недаром его дневник читается как настоящий роман, и его главное достоинство - в том, что в нем нет ни слова неправды. «Старая привычка писать на людях, оставшаяся у меня со времени репортерства, помогает мне сейчас, - отмечал Сельцер в своем дневнике. - Кругом и старики, и женщины, по обыкновению, „калякающие" о чем угодно, и хнычущие мамаши, а я - правда с некоторым напряжением - пишу, ловлю свои мысли и закрепляю на бумаге...» В этих воспоминаниях - живой человек, с его мыслями и думами, тревогой и отчаянием. Личные впечатления о происходящем соседствуют с раздумьями о судьбах родного города и страны. В принципе, к этому дневнику практически нечего добавить - автор все уже сказал, и нам остается только вчитываться в пожелтевшие от времени страницы и слушать голос эпохи. Читая эти записи, как будто погружаешься в трагический мир блокадного города - голод, бомбежки, смерть. И в то же время чувствуешь стойкое желание людей выжить, вопреки всему, вера в то, что весь этот кошмар рано или поздно кончится и жизнь будет другой - обязательно лучше, чем до войны... Блокадный дневник Марии Васильевой, как и многие другие, никогда прежде не публиковался. Будучи семейной реликвией, он по сей день хранится в домашнем архиве. Составителю этой книги его любезно предоставил петербургский историк Всеволод Абрамов. «Васильевы, наши родственники, жили на улице Достоевского, почти напротив Кузнечного рынка, - рассказывает Всеволод Валентинович. - Я часто бывал у них, слушал рассказы Марии Александровны, родной сестры моей бабушки о жизни в блокаду. В осаждённом Ленинграде она жила с двумя дочерьми Bepoй и Марией и 14-летней внучкой Олей». Одна из двух сестер, Мария, вела дневник. Она начала его 19 января 1942 года, а последняя запись датирована 18 мая того же года. «Блокадная история этой семьи интересна и важна тем, что позволяет понять; как без запасов продовольствия, денежных средств или ценностей люди выдержали голод и выстояли в тяжелейших условиях, - считает Всеволод Абрамов. - А секрет прост: в семье, как и в любом коллективе, в тяжелой обстановке важен лидер, решающий важнейшие вопросы жизни. Вот таким лидером в семье стала; Вера Алексеевна (по мужу Савицкая), бухгалтер небольшого завода в Ленинграде. Даже я, будучи еще совсем маленьким, запомнил эту строгую до cypoвости тетушку, не терпящую нытья, капризов и прочих слабостей...». Кроме основной работы, Вера была бойцом местной противовоздушной обороны, дежурила на крыше своего дома. Еще до того, когда начался голод, она взяла на учёт все продукты. Не всем это было понятно, но скоро Мария записала в дневнике: "Я очень благодарна нашему гению Верусе, которая сумела пресечь возгорающие наши аппетиты и всё поставила в строгие рамки дележа, и, главное, еды в строго установленное время и со всеми вместе». Второе правило Веры заключалось в том, чтобы все двигались, работали, имели какие-то постоянные обязанности. Она следила, чтобы все мылись, стирали бельё (даже постельное), мыли пол, доставали дрова для маленькой печурки, приносили воду. Благодаря этому и выжили в самую тяжелую первую блокадную зиму. В дневнике много отчаяния и горечи, здесь нет героизма, зато есть подлинное ощущение трагедии жителей города, пытающихся выжить изо всех сил... Дневник блокады Мы взяли по одной записи из каждого блокадного месяца. Как заметна смена настроения пишущего эти строки, но хватает сил следить за положением на фронтах. 28/09/1941 Сегодня вроде немножко выходной. С работы вырвался в 7 часов утра и сегодня до завтрашнего утра свободен. Есть большие новости, отца забрали по партийной линии в армию, сейчас он пока стоит в Ленинграде им уже выдали обмундирование, во вторых вернулся с ополчения Валька, они отступили от Пушкина. Немец сейчас стоит в Пушкине, Стрельне, Петергофе, почти рядом но за последнее время в смысле бомбежек и обстрела более или менее спокойно, видно нашему городу крепко подкинули то, что нужно. 12/10/41 Эта неделя, которую ,кстати, я работал в ночь, ознаменовалась очень сильными ночными тревогами. Интересно то, что все они начинались ежедневно в одно и то же время, в восьмом часу, т.е. как только стемнеет, продолжительность этих тревог доходила до шести часов подряд, между прочим сейчас пишу, а как раз завыла сирена, сейчас полвосьмого и немец точен как всегда. До сегодняшней ночи у нас на заводе было более или менее спокойно, но на сегодняшнюю ночь нам тоже кой чего досталось. На завод попали бомбы недалеко от нашего цеха, было здоровое сотрясение, весь цех ходил ходуном, вылетели рамы, стало ужасно холодно, едва доработали, рабочие всю ночь сидели в бомбоубежище, я же с парнем спали в цеху, в точилке, там было тепло. Между прочим нашему заводу предоставили льготу на шамовку, дают мясные обеды с хлебом без карточек, так что немного подкрепляемся, между прочим насчет заработков, за сентябрь месяц я заработал 920 р. На фронтах после некоторого затишья, вспыхнуло новое яростное наступление немцев на Вяземском и Брянском направлениях, несколько дней назад сдали наши части г.Орел, под Ленинградом же немец застрял окончательно и всю ярость вкладывает в воздушные бомбежки. Между прочим, говоря об осаде нельзя не упомянуть о героической защите Одессы которая уже 3й месяц находясь в полнейшем окружении героически защищается и наносит огромные потери немецко–румынским войскам. 01/11/41 Так устаю на работе, что еле–еле прихожу домой, вот когда начинает сказываться недоедание. Насчет продуктов по–прежнему очень скверно. Последние дни я на работе уж совсем почти не работаю, нет совершенно силенок. Пробовал взять бюллетень, чтоб отдохнуть, нарочно простужался но ничего не берет. 16/11/41 Я обессилел совершенно, паек еще срезали, порция совсем миниатюрная, к тому же на заводе последний супишко стали давать по карточкам. Я буквально съедаю в день: утром –стакан кофею и кусочек хлеба, на работе маленький кусочек хлеба, не дожидаясь обеда. Дома вечером тарелку супа и хлеба кусочек и кофей – вот и вся еда. Я страшно отощал и обессилел, работать совсем не могу, разбил руку, бюллетеня не дают. Чтобы утром попасть на работу надо пережить целое приключение, трамваи все перепутались, ходят редко, народу много не сесть, часто опаздываю, на работе из–за этого неприятности и выговоры. В цеху страшно холодно, даже мерзнут руки – сил нет работать а все требуют: давай и давай. И к тому же как вечером идти домой с работы так тревога, часа на два, и я голодный и измученный иду всю тревогу пешком домой, кругом бьют зенитки, бросают бомбы, но на все наплевать идешь как автомат, качаясь от голода и усталости. Положение страшно тяжелое, Ленинград в кольце уже несколько месяцев, продовольствие подвозить неоткуда, надеяться не на что, не знаю выдержим или нет. К тому же непрерывные бомбардировки и обстрелы всех изводят. Но главное это голод. Я никогда не бываю сыт, только и думаю, что о еде. 5\12\1941 На улице очень холодно, в цеху сегодня как на Северном полюсе, приехал домой весь синий. Сегодняшний день счастливый, Надежда достала на всех вермишели и ели в обед не пустой кипяток. Вот настало время — рад водичке с парой лапшинок, ну и вспомянем 41–й годик, если переживем эту войну. Сегодня по радио слышал, что на ростовском направлении преследование врага продолжается, за один день нашими войсками взято обратно 90 населенных пунктов, все–таки хоть моральная поддержка. Нам бы под Ленинград такое наступление, чтоб прорвать блокаду и наладить дело с жамовкой, мы бы воспряли духом. 31\12\1941 На улице мороз свыше –20°. Страшно было выходить, ноги отказывают, но положение безвыходное, карточки — жизнь. Туда шел кое–как, еще не так замерз, но благодаря безвыходному положению — добрел. В цеху делается что–то невероятное. Току нет, свету нет, все стоит и страшный холод. Я пошел сразу отогревать руки и ноги в точилку. Немножко отогревшись, пошел в конторку, там все как цыгане сидят у буржуйки мастера, смена рабочих, которых по–прежнему заставляют каждый день зачем–то ползать в цех и наконец — сам нач. участка — Маслов. В конторке узнал две сногсшибательные вести, — умер Володя Платонов мой сосед по станку, который проработал на одном месте более 20 лет, а вторая новость совсем сногсшибательная, вчера умер Сашка Кукин, другой сосед по станку. Но поразительно то, что он был значительно крепче других, не болел, работал до последнего дня и умер на лестнице у своей квартиры. Все это страшно повлияло на меня, старых рабочих никого не остается, все мрут как мухи. Пока ждал карточек я очень продрог и когда вышел на улицу уже был замерзшим. Вот тут–то и начались мои мучения. Ноги у меня абсолютно не гнулись, закоченели и я весь застыл. А если остановишься — упадешь и замерзнешь, а силы на исходе. Клянусь, этот путь был борьбой за существование и я уж не надеялся дойти. Шел не помню кА — качался, замерзшие руки не мог уже вынуть из кармана. Еще бы 10мин. Такой ходьбы и я был бы готов, потому что сердце тоже не билось. Как ввалился в квартиру, свалился на стул и не мог ни снять сапог, ни вынуть рук из карманов, даже говорить. Только и было сил, что поплакать с матерью. Меня еле отогрели стаканом бульона, пузырем и печкой я кое–как пришел в себя. Теперь скорее умру или поднимусь на ноги, а на завод не пойду, это явный гроб. Новый год встретили в кроватях, с пустыми желудками, в темноте, только разве в тепле — единственном благе, который у нас пока остался. Памятным останется мне новогодний денек 1941г., но надежды у меня очень и очень мало, отчаялись все. Между прочим, что нас перестало тревожить это тревоги, за этот месяц было всего 3 тревоги, причем 2 последние совершенно безвредные, без стрельбы, с дальнобойных стал бить тоже немного пореже, но все–же постреливает. 17\2\1942 Пока еще живой. Положение ужасное, несмотря, что хлеба прибавили, положение страшно тяжелое. Мороз и голод косит людей, умирают целыми семьями. Умерли: тетя Дуня, Валька Белкин, дядя Федя Котов. У нас в квартире больны тетя Сюта, бабка, я. Мать, отец и тетя Маня здорово ослабли. Я сам удивляюсь чем я только живу, я сейчас не человек, я ходячий покойник. Вообщем сейчас мы играем со смертью. 11\3\1942 Все по–прежнему. Никакого улучшения, голод, холод, лишения. Бессмысленное существование надоело по горло, порой охватывает такое отчаяние, что думаешь черт с ним, уж один бы конец. Все так туманно и безразлично. Я не могу никак говорить что доживу до настоящих дней. Ждать прорыва блокады надоело. Сейчас у меня одно желание скорей бы было тепло, все б полегче, чаще выползал бы на улицу. Но зима еще не думает сдавать, а живем сейчас только сегодняшним днем. Дома у нас пока еще все живы или вернее полуживы. Все страшно ослабели, а бабка та наверно скоро помрет, потому что ничего не ест и не встает с постели. Так что хорошего мало, по–прежнему очень много народу умирает, а в частности в прошлом месяце умер дядя Вася Горов. 3.04.42 Сегодня удачный день, выменяли крупы и хлеба, так что против вчерашнего дня сытновато. 02.07.42 Вставать я теперь стараюсь позже, чтоб рано не есть хлеб, а то до обеда тянуть трудно. До конца дневника – осени 1942 года – речь идет о еде и смерти близких людей. И дневники и воспоминания - это своего рода энциклопедия ленинградского блокадного быта. В них можно узнать об очень многом. К примеру, почему во время блокады ленинградцы испытывали чувство тревоги, когда видели ясное солнце и безоблачное небо, и радовались пасмурной погоде? Какие кинофильмы шли в блокадном городе? Как распространялись новости в условиях минимума официальной информации? У каждого из переживших блокаду - своя память о ней. И у каждого из дневников и воспоминаний, вошедших в эту книгу, - своя судьба, своя история. Собранные вместе, рядом, они удивительным образом взаимно дополняют и подтверждают друг друга. А это значит, что все вместе, и дневники, и воспоминания, все-таки могут приблизить нас к правдивой картине блокадных дней... Детские дневники Дима Семенов Первым месяцам войны посвящен дневник ленинградского школьника Дмитрия Семенова. С первого дня войны он вел дневник, сохранившийся по сей день в его домашнем архиве. Простая ученическая тетрадь, с аккуратными записями, сделанными чернилами. Тринадцать страниц убористого текста. Когда началась война, Дмитрий Семенов окончил четыре класса 2-й средней школы Выборгского района Ленинграда. Сохранилась его школьная характеристика, выданная ему как раз после четвертого класса. «Способный мальчик, но вялый, флегматичный во время ответов. Говорит очень тихо. Быстро устает слушать, отвлекается посторонними вещами, начинает толкать соседей, заговаривает с ними или совсем забывает классную обстановку и думает о чем-то своем. Очень часто болеет. Общественные нагрузки выполняет педантично. К ребятам относится дружелюбно, но дружить начинает с самыми тихими учениками». Может быть, в чем-то учительница была не права в отношении обычного ленинградского подростка из интеллигентной учительской семьи. Причем ребенка, без всякого сомнения, не просто очень начитанного и воспитанного на лучших образцах русской классической литературы, но и одаренного литературным и вообще художественным талантом. Мама, Наталья Павловна Семенова, была учительницей музыки, рисования и физкультуры, вела все предметы в нулевых (дошкольных) классах. Отец, Василий Иванович Семенов, преподавал русский язык и литературу. Бабушка, Надежда Николаевна Захарова, тоже была педагогом. «28-го июня 1941 года мне исполнилось двенадцать лет, - рассказывает Дмитрий Васильевич. - Я непосредственно стал писать все, как было, как я это представлял и видел, без какой-либо посторонней помощи. Написал немного, потом начались очень тяжелые времена, и я перестал писать. До этого у меня уже были кое-какие „литературные опыты", но они были посвящены более прозаическим вещам - например, жизнь кошки. А первые записи я сделал лет в шесть». Сначала война воспринималась им как нечто происходящее где-то далеко, а эвакуация казалась увлекательным приключением, вроде поездки в пионерский лагерь. И только после бомбежки эшелона приходит трагическое понимание, что игры кончились, веселых приключений больше не будет, что война -страшная, безжалостная, жестокая и беспощадная - решительно и бесповоротно ворвалась в жизнь. Прежней жизни уже не будет и биться придется не на жизнь, а на смерть, причем в стороне остаться нельзя никаким образом... В те дни Дмитрий Семенов едва не оказался жертвой трагедии, подобной лычковской. Как известно, в поселке Лычково нынешней Новгородской, а тогда Ленинградской, области в июле 1941 года попал под вражескую бомбежку эшелон с детьми из Ленинграда. Долгое время после войны лычковская трагедия умалчивалась и только в последние десятилетия перестала быть «белым» пятном истории. Хотя в самом Лычково о той страшной истории не забывали, а на могиле погибших в ту бомбежку ленинградских детей всегда лежат цветы, игрушки и конфеты... Однако лычковская трагедия была не единичным эпизодом. Подобных случаев, когда ленинградские дети становились мучениками войны, было немало. Одной из причин тому стала роковая ошибка, точнее, фатальное заблуждение, приведшее к чудовищной трагедии. Как известно, вскоре после начала войны началась эвакуация детей из Ленинграда, однако «наверху» в первые недели войны были уверены, что опасность Ленинграду грозит со стороны Финляндии, поэтому детей отправляли в те места, которые посчитали безопасными, а именно в южные районы Ленинградской области. Поэтому большое число эвакуируемых детей попало в Демянский, Маревский, Молвотицкий, Валдайский и Лычковский районы тогдашней Леинградской области. Как оказалось, детей везли прямо навстречу войне... Эшелон, в котором Дмитрий Семенов в августе 1941 года возвращался из валдайской эвакуации в Ленинград, тоже попал под бомбежку. До сих пор среди семейных раритетов Дмитрия Васильевича хранится военная реликвия - осколок вражеской бомбы, попавший в вагон во время той бомбежки. А рядом - надпись, сделанная рукой отца: «Осколок бомбы, сброшенной с немецкого самолета в наш поезд на станции Бурга во время возвращения в Ленинград из Боровичей. Август 1941 г.»5. Кроме дневника, во время валдайской эвакуации Дмитрий Васильевич делал зарисовки, где в мельчайших деталях изобразил те места, где ему довелось оказаться. И не только запечатлевал виды окрестностей, а также встречавшихся характерных личностей (портрет лавочника), но и начертил точный план под названием: «Местность, где мы жили в эвакуации. Лето 1941 г.», обозначив условными знаками селения, отдельные дома и дороги, мельницы и заводы, реки и мосты, озера и речки, поля и леса... Галя Зимницкая Никогда не публиковался и дневник Галины Зимницкой. В год сорокалетия Победы, в 1985 году, Галина Карловна обратилась в одну из ленинградских газет, но натолкнулась на странную стену отчуждения. «Теперь так много стало воспоминаний о блокаде, - заявили ей, - что у нас есть гораздо более интересные дневники, чем ваш». Действительно, в ту пору, когда военно-патриотическое воспитание являлось одним из столпов советской идеологии, подобный дневник, в который было «слишком мало» подвигов, не вписывался в официальную, героическую трактовку ленинградской блокады. В этом дневнике все 900 дней осады представлены глазами простой девочки-подростка. Спустя два месяца после начала войны ей исполнилось 14 лет. Война заставила ее рано повзрослеть и, конечно, она не хотела оставаться в стороне от «взрослой» жизни. Поначалу все напоминало игру, поскольку война была где-то далеко, а город жил хоть и не прежней, но еще довольно мирной жизнью. На третий день войны, 25 июня, готовили чердак к противопожарной обороне. «После работы захотелось выкупаться, смыть пот. Лежим на пляже в Озерках. Солнце печет, небо ярко-голубое». Но война и тут напоминает и себе: безмятежный зной прерывает сирена воздушной тревоги. «Я смотрю на небо: все спокойно, чисто. Вдруг на пляже появляется милиционер и загоняет всех в кусты и под деревья. Для чего? Нам кажется, что это лишнее. Нет никаких самолетов». Но вскоре оказывается, что вовсе не лишнее. Запись от 6 августа 1941 года: «Участились тревоги. Город меняет свое лицо. Заложили мешками с песком витрины магазинов». «С каждым днем мне все труднее писать дневник, - записала Галя 15 августа. - Неужели брошу? Правда, эти дни проходят однообразно, без особых событий. Если заглянуть в наши души, то, наверняка, все хотят испытать хоть чуть-чуть боевой обстановки (бомбежки) и попробовать свое умение на раненых. Хотя это глупо». «С продуктами стало совсем плохо, - читаем 9 сентября 1941 года. - Еда очень скудная и однообразная, а аппетит увеличивается с каждым днем». В дневниковых записях - голод и постоянные обстрелы. С крыши родного дома на Сердобольской улице, самого высокого в округе, было видно далеко. Видно все - и гибель людей под бомбежкой в парке Лесотехнической академии, и предательские сигнальные ракеты, которые неизвестный враг посылает где-то совсем рядом. Смерть становилась повседневной, но к ней все равно невозможно было привыкнуть. И среди этого царства смерти - упорная вера, что эти ужасы рано или поздно кончатся. «10 октября 1941 года. На днях мы с мамой зашли в Выборгский универмаг посмотреть, что там есть. Увидели купальные костюмы из черного сатина с голубой отделкой и с кокетливыми резиночками на боках трусиков и на лифчике. Купили себе по купальнику. Продавщица смотрела на нас с мамой, как на чокнутых или знающих великую тайну конца войны. Нет, ничего мы не знаем, просто хотим дожить до мирных дней». Самые пронзительные по своей трагичности записи посвящены первой блокадной зиме. «Голод сосет днем и ночью». Мысли только о том, как бы выжить в этих нечеловеческих условиях. Мать меняет на «черном рынке» вещи на хлеб. «Господи, - восклицает бабушка, - ведь это же ворованный хлеб! За такое сейчас расстрел, и ты пойдешь, как сообщница». «Понимаю, - с отчаянием отвечает мать. - Но я не могу видеть, как мы все приближаемся к смерти. Как же нам иначе выжить?» Запись от 11 декабря 1941 года: «Днем в булочной видела ужасную сцену. Мальчишка лет десяти выхватил у старушки пайку хлеба и сразу начал есть. Женщины бросились отнимать, а он лег на пол, лицом вниз, и, не обращая внимания на обрушившиеся удары, доел хлеб на грязном полу. Самое ужасное в том, что никто не заступился за ребенка. Полежав немного, воришка встал, вытер рукавом слезы и кровь и ушел грязный, оборванный, совсем одинокий. Сейчас мне его жалко до боли в сердце. Где же я была тогда? Стояла, смотрела и молчала». По направлению к Шуваловскому кладбищу, через Поклонную гору, жители возят на саночках гробы или зашитые в простыню трупы, «похожие на куколки какого-то огромного насекомого». На самом кладбище хоронить их просто некому; незахороненные покойники лежат за оградами и на дорожках... И еще одна страшная картинка из той зимы. «26 декабря 1941 года. ...По дороге домой мы видели на снегу мертвую молодую женщину. Она лежала на проезжей части Лесного проспекта, видимо, упала с воза, когда сани с покойниками накренились на ухабе. Сначала нам показалось, что это лежит манекен из разбитой витрины магазина - так красива была эта женщина. На ней было темное легкое платье с глубоким вырезом. Красивые смуглые руки были сложены на груди, как у певицы. Великолепные темные волосы разметались по грязному снегу. Удивляло ее прелестное, не исхудавшее, чуть скуластое лицо с густыми ресницами. Мы с мамой стояли и смотрели с большой жалостью на эту погибшую красоту, а мимо шли люди и никто не останавливался...» И посреди всего этого блокадного ада - возглас: «Господи, когда все это кончится?». Когда, наконец, ушла в прошлое та жуткая первая блокадная зима, казалось, что страшнее ее уже быть ничего не может, что теперь самое страшное уже позади. Вокруг продолжает множиться смерть, но жизнь все равно берет свое. Впереди - юность, впереди - первая любовь. И мысли - не только о войне. «20 октября 1942 года. Хочу пойти в Лесотехническую академию на танцы, а что надеть? Из своих прежних платьев я давно выросла». Выручила подружка, предложила свой наряд. «Я оделась и посмотрела в зеркало. Да! Я уже девушка. Сколько ни будет у меня потом в жизни платьев, это первое взрослое платье не забуду никогда». Проходит еще один блокадный год. В нем много всего - служба в противопожарном полку, поступление в школу ФЗО. И хотя смерть от жестоких обстрелов подстерегает еще на каждом шагу, по всему чувствуется, что конец блокады уже близок. «3 октября 1943 года. Наступление наших войск теперь не остановить до самого Берлина! Все так говорят. Настроение хорошее, приподнятое. Часто захожу в парикмахерскую на Литейном, делаю завивку щипцами». Мечты о том, что нужны модельные туфли. Нельзя же все время танцевать в чужих! Чтобы купить на «черном рынке» красивые туфельки (в магазинах их нет), приходится продать швейную машинку. Поездки на танцы и поход в кино - под обстрелами. Какой неестественной кажется теперь смерть, когда в душе царит любовь. И встреча нового, 1944 года, в кругу «кавалеров»... Запись от 3 января 1944 года гласила: «До чего изнуряют эти обстрелы, как это все осточертело! Ведь жизнь наладилась, трамваи ходят, электричество горит, работают кинотеатры. Но обстрелы порой напрочь перечеркивают все планы, а иногда и жизнь. Как с этим примириться?» Пережить всю блокаду – и едва не погибнуть во время артобстрела в самом начале января 1944 года, всего за несколько недель до «ленинградской победы»!.. И, наконец, 27 января 1944 года. «Могучий голос Левитана: „Сообщение Совинформбюро. Полное освобождение Ленинграда от вражеской блокады!" оно, такое долгожданное и радостное известие. Вечером будет салют! Нет, не могу писать, плачу от счастья». И запись следующего дня: «Салют был грандиозный. Когда раздавался очередной залп, у меня мурашки бежали по спине, так это было торжественно и красиво. Народа было - сколько хватало глаз, многие плакали»... Елизавета Вейде В дневнике Елизаветы Георгиевны Вейде - уникальная летопись всех тех мытарств, лишений и страданий, что выпали на долю простой ленинградской девочки с Гражданки. До войны она успела закончить шесть классов. Дневник начат весной 1942 года - с эвакуации из Ленинграда на Кавказ, включает в себя оккупацию и вывоз на работу в Германию. Закончен дневник летом 1945 года. Это свидетель эпохи, позволяющий и сегодня, спустя более чем шестьдесят лет, глазами девочки-подростка увидеть и почувствовать страшную драму, навалившуюся на семью. Мы уверены, что он будет интересен читателям, поэтому привели его здесь практически полностью, без купюр и почти без редакторской правки. Это не просто летопись трагедии, это можно назвать настоящей исповедью, обращенной и к себе, и к современникам, и к потомкам... Заключение Блокадные дневники Дневник — совокупность фрагментарных записей, которые делаются для себя, ведутся регулярно и чаще всего сопровождаются указанием даты. В военное время солдаты вели свои дневники. Делали они это для себя, чтобы не забыть важнейшие события, в случаи гибели солдата сохранялись хоть какие-то сведения о нем . Дневники жителей блокадного Ленинграда помогают нам, людям, живущим в двадцать первом веке представить весь ужас, который пришлось пережить блокадникам. Благодаря этим записям, мы узнали о карточной системе (когда давали по 250 грамм хлеба на 1 карточку), о том, как приходилось людям жить без водопровода, в холодных квартирах умирать от голода и холода. О том, какую цену заплатил Ленинград за то, чтобы выжить в блокаде, которая окончилась 70 лет назад 27 января, стоит судить прежде всего по письменным свидетельствам самих блокадников, среди которых было немало детей. Меня поразили детские дневники Тани Савичевой, Миша Тихомирова, Тани Воссоевич, Капы Вознесенской. Помимо хлеба и надежды ленинградцы были живы еще и пищей духовной. Радио, музыка, книги, письма. Работавшие в блокаду театры и кинотеатры. Все это в совокупности придавало жителям города дополнительные силы. В том числе, и об этом аспекте блокады мы можем теперь прочесть в дневнике девочки-подростка Капы Вознесенской. Декабрь для семьи Воснесенских стал самым страшным месяцем в году: сначала умер их отец, затем украли карточки, по которым семья получала хлеб. Из дневника Миши Тихомирова мы можем узнать о счастливой жизни, дружной семьи, о его серьёзном увлечении живой природой. Но все мечты этих людей разрушились в один момент, началась война. На всю страну известен лишь дневник Тани Савичевой, который содержит девять страшных строк. Каждая посвящена смерти одного из близких. Последняя запись: «Осталась одна Таня». «АиФ» разыскал блокадный дневник другой ленинградской школьницы, Тани Вассоевич. Они обе жили на Васильевском острове. Таня Савичева сначала ослепла, потом сошла с ума от пережитого и умерла в эвакуации. Скупые строки её дневника стали обвинительным документом на Нюрнбергском процессе. Таня Вассоевич выжила и ушла из жизни два года назад — в январе 2012 г. Но все эти трудности, испытания, выпавшие на их долю, только делали их сильнее, закаляли характер и вселяли верю в обеду. Хотя была и другая правда. Вот парадокс: немало ленинградцев, которые прежде не записывали события своей жизни, именно во время блокады стали вести дневники. Наверное, области психологии: почему человек во время чрезвычайных, стрессовых ситуаций, находясь практически на грани и жизни смерти, старается не только зафиксировать то, что видит вокруг, но и выразить свои чувства, эмоции, переживания? Возможно, именно в такие времена люди понимают свою сопричастность историческим событиям и начинают гораздо более, чем в обычное время, ощущать свою собственную значимость. А может быть, они просто не уверены, что останутся живы, и потому стараются хотя бы записями в дневнике оставить память о себе? Об этих дневниках знали только самые близкие родственники. Времена были такие, что за «лишнее» слово или просто за высказывание, которое могли истолковать как «упадническое» или «пораженческое», можно было получить большие неприятности. И нередко именно дневники, найденные сотрудниками НКВД при обыске, служили затем важнейшим вещественным доказательством «антисоветской деятельности» автора. А некоторые из них даже стоили их авторам жизни. К примеру, именно так случилось с ленинградским учителем Алексеем Винокуровым, расстрелянным в марте 1943 года. Военный трибунал войск НКВД Ленинградского округа и охраны тыла Ленинградского фронта 16 марта 1943 года признал его виновным в том, что «...с июля 1941 года по февраль 1943 года систематически среди работников школы, учащихся и окружавших его лиц проводил контрреволюционную антисоветскую агитацию, в которой клеветал на советскую систему и действительность, Красную Армию и печать...» Дневник красноармейца Семена Путякова , арестованного в конце января 1942 года по печально знаменитой статье 58-10, также служил доказательством его «антисоветской деятельности», за которую его расстреляли по приговору военного трибунала. А дневниковые записи красноармейца Степана Кузнецова3 непосредственно фигурировали в составленном против него обвинительном заключении: «еще будучи солдатом Советской Армии в своем дневнике в течение 1941-1942 годов учинил ряд записей антисоветского содержания, в которых возводил гнусные клеветнические измышления на советский народ, на законы Советского Правительства, на советскую армию и ее солдат». Приговором СИ. Кузнецову были 10 лет исправительно-трудовых лагерей... Дневники не опровергают, не отрицают правду воспоминаний блокадников. Это особенная память. Ее нужно сохранять. Используемая литература 1.А.Адамович Д.Гранин. Блокадная книга. М.Эксмо.2014 2.Лидия Гинзбург Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека. М. 2014 3.«Сохрани мою печальную историю… Блокадный дневник Лены Мухиной» М. 2013 4.В.М.Глинка Воспоминания о блокаде. «Лимбус-пресс», 2010 5.Никита Ломагин Неизвестная блокада . «Олма-пресс», 2002 Интернет - ресурсы 1.http://www.echomsk.spb.ru/interviews/k-72-y-godovshchine.html 2.http://www.aif.ru/society/people/1087017